Неточные совпадения
Видно было, как внутри метался и бегал человек, как он
рвал на себе рубашку, царапал ногтями
грудь, как он вдруг останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал.
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за
грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
Добежав уже до внешнего
рва, все смешались в глазах Козельцова, и он почувствовал боль в
груди и, сев на банкет, с огромным наслаждением увидал в амбразуру, как толпы синих мундиров в беспорядке бежали к своим траншеям, и как по всему полю лежали убитые и ползали раненые в красных штанах и синих мундирах.
— Нет! — говорил он, — кончите эту пытку сегодня; сомнения, одно другого чернее, волнуют мой ум,
рвут на части сердце. Я измучился; я думаю, у меня лопнет
грудь от напряжения… мне нечем увериться в своих подозрениях; вы должны решить все сами; иначе я никогда не успокоюсь.
Наконец, он блуждающей и нетвердой рукой нащупал на
груди свою ладонку и начал
рвать ее с себя, точно и та была ему в тягость, беспокоила, давила его.
Не веря сам своим очам,
Нежданным счастьем упоенный,
Наш витязь падает к ногам
Подруги верной, незабвенной,
Целует руки, сети
рвет,
Любви, восторга слезы льет,
Зовет ее — но дева дремлет,
Сомкнуты очи и уста,
И сладострастная мечта
Младую
грудь ее подъемлет.
Круциферская была поразительно хороша в эту минуту; шляпку она сняла; черные волосы ее, развитые от сырого вечернего воздуха, разбросались, каждая черта лица была оживлена, говорила, и любовь струилась из ее синих глаз; дрожащая рука то жала платок, то покидала его и
рвала ленту на шляпке,
грудь по временам поднималась высоко, но казалось, воздух не мог проникнуть до легких.
Он задыхался: восторг, но восторг безотрадный и безнадежный, давил и
рвал его
грудь.
Фома посмотрел на широкие полосы взбешенных волн за кормой парохода и ощутил в себе дикое желание ломать,
рвать что-нибудь, — тоже пойти
грудью против течения и раздробить его напор о
грудь и плечи свои…
Согнув спины, взмахивая руками и ногами, натужно покряхтывая, устало хрипя, они деловито возились на мостовой, как большие мохнатые черви, таская по камням раздавленное и оборванное тело белокурого юноши, били в него ногами, растаптывая лицо и
грудь, хватали за волосы, за ноги и руки и одновременно
рвали в разные стороны.
Спершиеся в
груди рыдания теснили,
рвали ее и вдруг воплями, криками вырывались наружу.
Глаза у него красные, и слёзы выступают из них тоже будто красные, а на губах пена кипит.
Рвёт он мне одежду, щиплет тело, царапается, всё хочет лицо достать. Я его тиснул легонько, слез с
грудей и говорю...
Поднявши медленно рога,
Минуту свежестью подышит,
Росу с могучих плеч стряхнет,
И вдруг одним прыжком махнет
Через утес; и вот он мчится,
Тернов колючих не боится
И хмель коварный
грудью рвет...
Рабочий. Лицо у него молодое, красивое, но под глазами во всех углублениях и морщинках чернеет въевшаяся металлическая пыль, точно заранее намечая череп; рот открыт широко и страшно — он кричит. Что-то кричит. Рубаха у него разорвалась на
груди, и он
рвет ее дальше, легко, без треска, как мягкую бумагу, и обнажает
грудь.
Грудь белая, и половина шеи белая, а с половины к лицу она темная — как будто туловище у него общее со всеми людьми, а голова наставлена другая, откуда-то со стороны.
Тигр, привыкший в чаще
грудью рвать заросли, мало обращает внимания на шнурок, который коснется его тела.
Народ сделал около него кружок, ахает, рассуждает; никто не думает о помощи. Набегают татары, продираются к умирающему, вопят, рыдают над ним. Вслед за ними прискакивает сам царевич Даньяр. Он слезает с коня, бросается на тело своего сына, бьет себя в
грудь,
рвет на себе волосы и наконец, почуяв жизнь в сердце своего сына, приказывает своим слугам нести его домой. Прибегает и Антон, хочет осмотреть убитого — его не допускают.
Он проклинал неблагодарного,
рвал на себе волосы, терзал себе
грудь ногтями, изрыгал богохуления; но — прошел пароксизм бешенства, и он опять мудрец на злое.
Ах! та песнь была заветная,
Рвала белу
грудь тоской;
А все слушать бы хотелося,
Не рассталась бы ввек с ней.
— Я сам не знаю, что я чувствую, голова горит, я весь как разбитый, а тут в
груди что-то тяжко, что-то
рвет ее на части… В глазах туман… я вижу… вижу… кровь…
Ах! та песнь была заветная,
Рвала белу
грудь тоской;
А все слушать бы хотелося.
Не расстался бы ввек с ней.
Когда вода в Ниле стояла низко в ту пору года, когда ей уже было время разлиться, тогда по всей стране египетской от Филэ до Александрии ощущалось повсеместное терзательное беспокойство: все страшились бесхлебья и ходили унылые и раздраженные, многие надевали печальные одежды с неподрубленными краями, передвигали пояса с чресл высоко на
грудь — к месту вздохов, нетерпеливые женщины
рвали на себе волосы, а задумчивые мужчины безмолвно смотрели унылыми глазами с повисшими на ресницах слезами.